ночной эфир...
Слишком длинно, серо и еще как-то...
читать дальшеЯ мертв. Я умер уже давно. Мне снова приходится вспоминать об этом снова и снова. Каждый день мне говорят, что я мертв. Все молча смотрели, как это происходило со мной, никто не сказал ни слова. Все были слишком заняты. Кто-то же наоборот, толкнул меня туда. Это те люди, которые как никто другой могут ранить. Могли ранить. Теперь мне нет никакого дела до всего, что происходит. Я мертв.
- Почему так? Почему ты стал таким?
Я молча смотрю в его большие глаза, с мешками под ними. У него на голове уже довольно большая лысина, и появились седые волосы. Цвет его кожи отдает каким-то серым оттенком. Чем-то напоминает загар, хотя он никогда не загорает. У него густые брови. Мои брови. Я все еще вижу испуг и панику в его глазах. Я не испытываю никаких чувств при виде большого количества крови, и открытых рваных ран. Я мертв. Просто у него сейчас шоковое состояние. Поэтому он задает такие глупые вопросы. Не каждый день видишь родного человека, истекающего кровью. Это его шокирует. Но с другой стороны это стало уже традицией и пора привыкнуть. В его глазах я все еще вижу вопросительный знак. Я прекрасно знаю, что он имеет ввиду. Я мертв. Но, тем не менее, я все же спрашиваю. Не потому, что хочу знать, а так, для поддержания разговора. Все просто так.
- Каким?
Светит солнце. На небе ни одного облака. Оно синее. Тепло. Солнце греет мне лицо и руки, режет глаза и дарит ощущение лета и теплого песка в руках. Ветер треплет мои волосы. Играет с мусором в виде пакетов, оберток от клубничного мороженного и пластиковых стаканчиков. Тихо. Почти тихо. Не одного звука кругом. Лишь только ветер. Дома смотрят на меня пустыми окнами без занавесок и штор. Старые покосившиеся хаты с гнилыми крышами и кривыми кирпичными трубами. Мене кажется, что все эти дома, между которых я стою, наблюдают за мной, все они живые. Кругом ни единой души. Как кладбище с живыми людьми, попрятавшимися в своих могилах-домах.
- Это флюгеры. Два флюгера,- говорю я.
Кажется, он не слышит меня. Я мертв. Тихо. Очень тихо. Эта тишина давит. Здесь всегда все давит. Мы стоим молча и смотрим в разные стороны. Сквозь друг друга.
- Вон там еще один. Их три,- продолжаю я.
Появляется абсолютно черная курица. Одна. Она быстро перебегает дорогу. Кругом никого. Ветер стихает. Замолкают флюгеры. Курица останавливается в тени разваливающегося забора. И вроде как смотрит на нас.
- Есть предложение. Давай завалим курицу,- тихо говорит он. Складывается ощущение, что он боится, что курица нас услышит. Я молчу. Я мертв. Мой единственный оставшийся друг. Я мертв для него. А он для меня.
- Таким, таким…
Он уже не говорит, он орет.
- Как будто мы чужие люди. Будто у тебя нет родных людей и семьи. И все тебе чужие. Разве это так?
Он в отчаянье. Может быть, я и хотел бы ему что-то сказать или ответить, но уже слишком поздно. Я мертв. Пахнет медикаментами, врачами, белыми халатами, противной едой, болезнями, спиртом, кровью, страхом, жизнью и смертью. Пахнет больницей. Завтра он успокоится. Я буду молчать. Я сберегу остатки его здоровья своим молчанием. Я давно уже умер. Ему не стоит об этом знать. Он слишком далек. Далек от своей крови, текущей во мне. Я не виноват в том, что мой брат стал таким. Я не виноват в том, что мы сейчас травмпункте, и ему зашивают бровь и голову. Можешь упрекать меня в чем хочешь, это уже не имеет никакого значения. Я умер. Я мертвое средство для снятия стресса и усталости. Разве, когда вы вытираете руки полотенцем, вас сильно интересует, что оно чувствует или из чего оно сделано. Я мертвое полотенце.
Снова вперед. По пустой дороге, через мелкие деревеньки. Через леса, где висят таблички о том, что территория загрязнена, и сбор грибов и ягод запрещен. Не важно, зачем, куда и почему. У меня нет дома. Радио убивает мозг. Поэтому тихо. Мы едем вдвоем. Молчим. Солнце слепит. Я тихо, тихо затягиваю:
На поле танки грохотали
Солдаты шли в последний бой
…
Также тихо он подхватывает:
А молодого командира
Несли с пробитой головой
…
Я сумасшедшее мертвое полотенце.
Дав одну, всего одну жизнь в нее пытаются впихнуть две свои. Итог один, ее ломают. Так или иначе. Что-то склеенное, забинтованное и обмотанное бинтами. Это должен быть стержень. Эта конструкция, которая и так сама по себе довольно шаткая и неустойчивая. Она должна держать на себе все остальное. Я живу так, как у меня получается. Ничего кроме. Что ты хочешь услышать. Что ты хочешь узнать. Ты ничего обо мне не знаешь, я тоже ничего о тебе не знаю. Я слишком мало видел тебя в своей жизни. Ты, как и мать, не пускал меня в свою жизнь, когда я этого хотел, когда мне это было необходимо. Жизненно необходимо. Уже слишком поздно что-то менять. Что ты теперь хочешь получить от меня. Я мертв.
- Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать?
Я буду молчать. Мне есть что сказать. Но я не стану. Ты все время твердил мне «Заткнись! Заткнись!». Что же теперь изменилось и изменилось ли. Я не держу на тебя зла. Я просто буду молчать, ощущать запах спирта. Я буду знать, помнить, молчать. Я буду мертвым сумасшедшим полотенцем. Я уже слишком замкнут в себе, чтобы открыть меня снаружи. И это уже поздно делать. К тому же, я всегда был плохим, а он хорошим. Моя роль – противоположность. Даже если я не подхожу на нее, это не важно. Завтра он будет спокоен. И все будут делать вид, что никто ничего не говорил. Завтра все вернется на свои места. Завтра я снова буду мертв, как и сегодня и вчера, как и всегда.
Консерва шпрот. Как же добыть из нее рыбу, имея лишь одну алюминиевую ложку. Вот загадка. Была. Теперь шпроты с кровью и я с располосованной вдоль ладонью. Теперь это моя линия жизни. Новая линия. У меня будет их две. И все равно я уже одна из этих рыб. Мертвых рыб, лежащих в железном гробу. В братской могиле.
Я точно знаю, почему в доме нет ни красок, ни кисточек, здесь нет даже карандашей. Я знаю, почему у меня в комнате теперь темно-серые обои. На этих обоях буде плохо видно, если я вдруг снова сойду с ума и начну раскрашивать свою жизнь разными цветами. Мне не дадут этого сделать. К тому же их можно помыть. Вот раньше они были светлыми, почти белыми и бумажными. Меня раздражал этот цвет. Поэтому, я брал кисточку. У меня было солнце прямо над кроватью. Мое солнце (вздыхает). Теперь я мертв и не умею рисовать. И если кто-то сюда попадал, тоже мог оставить что-нибудь. Я мертв. На могилах не пишут и не рисуют. Обо мне либо хорошо, либо вообще никак…
Я честно хотел жить. Очень…
читать дальшеЯ мертв. Я умер уже давно. Мне снова приходится вспоминать об этом снова и снова. Каждый день мне говорят, что я мертв. Все молча смотрели, как это происходило со мной, никто не сказал ни слова. Все были слишком заняты. Кто-то же наоборот, толкнул меня туда. Это те люди, которые как никто другой могут ранить. Могли ранить. Теперь мне нет никакого дела до всего, что происходит. Я мертв.
- Почему так? Почему ты стал таким?
Я молча смотрю в его большие глаза, с мешками под ними. У него на голове уже довольно большая лысина, и появились седые волосы. Цвет его кожи отдает каким-то серым оттенком. Чем-то напоминает загар, хотя он никогда не загорает. У него густые брови. Мои брови. Я все еще вижу испуг и панику в его глазах. Я не испытываю никаких чувств при виде большого количества крови, и открытых рваных ран. Я мертв. Просто у него сейчас шоковое состояние. Поэтому он задает такие глупые вопросы. Не каждый день видишь родного человека, истекающего кровью. Это его шокирует. Но с другой стороны это стало уже традицией и пора привыкнуть. В его глазах я все еще вижу вопросительный знак. Я прекрасно знаю, что он имеет ввиду. Я мертв. Но, тем не менее, я все же спрашиваю. Не потому, что хочу знать, а так, для поддержания разговора. Все просто так.
- Каким?
Светит солнце. На небе ни одного облака. Оно синее. Тепло. Солнце греет мне лицо и руки, режет глаза и дарит ощущение лета и теплого песка в руках. Ветер треплет мои волосы. Играет с мусором в виде пакетов, оберток от клубничного мороженного и пластиковых стаканчиков. Тихо. Почти тихо. Не одного звука кругом. Лишь только ветер. Дома смотрят на меня пустыми окнами без занавесок и штор. Старые покосившиеся хаты с гнилыми крышами и кривыми кирпичными трубами. Мене кажется, что все эти дома, между которых я стою, наблюдают за мной, все они живые. Кругом ни единой души. Как кладбище с живыми людьми, попрятавшимися в своих могилах-домах.
- Это флюгеры. Два флюгера,- говорю я.
Кажется, он не слышит меня. Я мертв. Тихо. Очень тихо. Эта тишина давит. Здесь всегда все давит. Мы стоим молча и смотрим в разные стороны. Сквозь друг друга.
- Вон там еще один. Их три,- продолжаю я.
Появляется абсолютно черная курица. Одна. Она быстро перебегает дорогу. Кругом никого. Ветер стихает. Замолкают флюгеры. Курица останавливается в тени разваливающегося забора. И вроде как смотрит на нас.
- Есть предложение. Давай завалим курицу,- тихо говорит он. Складывается ощущение, что он боится, что курица нас услышит. Я молчу. Я мертв. Мой единственный оставшийся друг. Я мертв для него. А он для меня.
- Таким, таким…
Он уже не говорит, он орет.
- Как будто мы чужие люди. Будто у тебя нет родных людей и семьи. И все тебе чужие. Разве это так?
Он в отчаянье. Может быть, я и хотел бы ему что-то сказать или ответить, но уже слишком поздно. Я мертв. Пахнет медикаментами, врачами, белыми халатами, противной едой, болезнями, спиртом, кровью, страхом, жизнью и смертью. Пахнет больницей. Завтра он успокоится. Я буду молчать. Я сберегу остатки его здоровья своим молчанием. Я давно уже умер. Ему не стоит об этом знать. Он слишком далек. Далек от своей крови, текущей во мне. Я не виноват в том, что мой брат стал таким. Я не виноват в том, что мы сейчас травмпункте, и ему зашивают бровь и голову. Можешь упрекать меня в чем хочешь, это уже не имеет никакого значения. Я умер. Я мертвое средство для снятия стресса и усталости. Разве, когда вы вытираете руки полотенцем, вас сильно интересует, что оно чувствует или из чего оно сделано. Я мертвое полотенце.
Снова вперед. По пустой дороге, через мелкие деревеньки. Через леса, где висят таблички о том, что территория загрязнена, и сбор грибов и ягод запрещен. Не важно, зачем, куда и почему. У меня нет дома. Радио убивает мозг. Поэтому тихо. Мы едем вдвоем. Молчим. Солнце слепит. Я тихо, тихо затягиваю:
На поле танки грохотали
Солдаты шли в последний бой
…
Также тихо он подхватывает:
А молодого командира
Несли с пробитой головой
…
Я сумасшедшее мертвое полотенце.
Дав одну, всего одну жизнь в нее пытаются впихнуть две свои. Итог один, ее ломают. Так или иначе. Что-то склеенное, забинтованное и обмотанное бинтами. Это должен быть стержень. Эта конструкция, которая и так сама по себе довольно шаткая и неустойчивая. Она должна держать на себе все остальное. Я живу так, как у меня получается. Ничего кроме. Что ты хочешь услышать. Что ты хочешь узнать. Ты ничего обо мне не знаешь, я тоже ничего о тебе не знаю. Я слишком мало видел тебя в своей жизни. Ты, как и мать, не пускал меня в свою жизнь, когда я этого хотел, когда мне это было необходимо. Жизненно необходимо. Уже слишком поздно что-то менять. Что ты теперь хочешь получить от меня. Я мертв.
- Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать?
Я буду молчать. Мне есть что сказать. Но я не стану. Ты все время твердил мне «Заткнись! Заткнись!». Что же теперь изменилось и изменилось ли. Я не держу на тебя зла. Я просто буду молчать, ощущать запах спирта. Я буду знать, помнить, молчать. Я буду мертвым сумасшедшим полотенцем. Я уже слишком замкнут в себе, чтобы открыть меня снаружи. И это уже поздно делать. К тому же, я всегда был плохим, а он хорошим. Моя роль – противоположность. Даже если я не подхожу на нее, это не важно. Завтра он будет спокоен. И все будут делать вид, что никто ничего не говорил. Завтра все вернется на свои места. Завтра я снова буду мертв, как и сегодня и вчера, как и всегда.
Консерва шпрот. Как же добыть из нее рыбу, имея лишь одну алюминиевую ложку. Вот загадка. Была. Теперь шпроты с кровью и я с располосованной вдоль ладонью. Теперь это моя линия жизни. Новая линия. У меня будет их две. И все равно я уже одна из этих рыб. Мертвых рыб, лежащих в железном гробу. В братской могиле.
Я точно знаю, почему в доме нет ни красок, ни кисточек, здесь нет даже карандашей. Я знаю, почему у меня в комнате теперь темно-серые обои. На этих обоях буде плохо видно, если я вдруг снова сойду с ума и начну раскрашивать свою жизнь разными цветами. Мне не дадут этого сделать. К тому же их можно помыть. Вот раньше они были светлыми, почти белыми и бумажными. Меня раздражал этот цвет. Поэтому, я брал кисточку. У меня было солнце прямо над кроватью. Мое солнце (вздыхает). Теперь я мертв и не умею рисовать. И если кто-то сюда попадал, тоже мог оставить что-нибудь. Я мертв. На могилах не пишут и не рисуют. Обо мне либо хорошо, либо вообще никак…
Я честно хотел жить. Очень…
-
-
24.03.2007 в 19:14А я бы нарисовала...
-
-
24.03.2007 в 19:48...
если я вдруг снова сойду с ума и начну раскрашивать свою жизнь разными цветами. Мне не дадут этого сделать. К тому же их можно помыть
А можно никому не дать их смыть...
К тому же...серый,это ведь не черный,не белый...что-то среднее...
-
-
24.03.2007 в 20:35Конфетина Обычно это делается в фоновом режиме, когда меня нет и я не могу помешать этому. И серый - это бесцветный цвет. Цвет компромисса...
-
-
24.03.2007 в 21:22И стену ядом...
-
-
24.03.2007 в 21:26-
-
24.03.2007 в 21:29-
-
25.03.2007 в 00:48-
-
25.03.2007 в 00:52хорошо звучит. Мы едим... братские могилы. Носим... кладбища диких животных (шубы).
F
-
-
25.03.2007 в 01:08То, что у меня с этим человеком ассоциируется